Обряд хождения на осляти (коне, обряженном в осла) появляется в Москве после того, как здесь появляется царь. Первосвятитель (митрополит и затем патриарх), восседающий на осляти в Вербное воскресенье, символически представлял Христа, входящего в Иерусалим; между тем царь, ведущий осля под уздцы, демонстрировал свою причастность к Христу и к общему процессу духовного воскресения. Таким образом утверждалась сакральность царской власти, которая определялась ее отношением к власти духовной. Этот обряд определенно соотносился с иконой, изображающей “Вход Господень в Иерусалим”: действие и иконное изображение представали как явления одного порядка, и тем самым данный обряд воспринимался как живая икона; царь, таким образом, вписывался (инкорпорировался) в эту икону, становился ее компонентом и тем самым оказывался причастным к ее содержанию. В соответствии с таким пониманием хождение на осляти в Вербное воскресенье переживалось как таинство; поэтому, когда после ухода Никона с патриаршей кафедры, в 1659-1662 г. на осляти ездил местоблюститель патриаршего престола митрополит Питирим, Никон воспринял это как духовное прелюбодеяние, посягательство на патриаршую харизму, и предал его анафеме. Если первоначально действенность обряда определялась именно участием первосвятителя, то в дальнейшем столь же обязательным оказывается и участие в нем царя. Данный обряд был учрежден в Москве митрополитом Макарием и восходит к аналогичному новгородскому обряду, где на осляти восседал архиепископ, а под уздцы осля вели наместники; однако в Москве этот обряд оказывается связанным с сакрализацией царя.

Первое известие о хождении на осляти в Вербное воскресенье в Москве относится к 1558 г. Согласно дошедшему до нас описанию в это время обряд совершался в самом Кремле, не выходя за его пределы. По всей видимости, процессия направлялась из Успенского собора в Входо-Иерусалимскую церковь (расположенную на Годуновской улице, при которой одно время жил представитель иерусалимской патриархии) и затем возвращалась в Успенский собор. После завершения строительства (каменного) Покровского собора на Рву в 1561 г., где был придел Входа Господня в Иерусалим, шествие стало совершаться из Успенского собора в Покровский, выходя из Кремля; отсюда, по-видимому, Покровский собор мог именоваться “Иерусалимом”. В обоих случаях обряд соответствовал тому, что имело место в Новгороде, где шествие направлялось из Софийского собора во Входо-Иерусалимскую церковь (которая также называлась при этом “Иерусалимом”).

Положение меняется при патриархе Никоне в 1656 г.: с этого времени шествие начинается у Лобного места и направляется в Успенский собор. Несомненно, здесь актуализируется ассоциация Кремля с Иерусалимом, которая наблюдается по крайней мере с эпохи Бориса Годунова; последний, как известно, намеревался построить в Кремле храм “Святая святых” по образцу иерусалимского храма, воссоздающий одновременно храм царя Соломона и храм Воскресения (Гроба Господня). В те же годы (1598-1599 г.) на Красной площади воздвигается каменное Лобное место; поскольку историческое Лобное место (Голгофа) должно было находиться за городскими стенами, очевидно, что с Иерусалимом ассоциировался именно Кремль. Таким образом, что если первоначально основное значение придавалось шествию в церковь (или придел) Входа Господня в Иерусалим, то со временем, ввиду ассоциации Кремля и Иерусалима, происходит переосмысление данного обряда и основным становится шествие в обратном направлении, т.е. в Успенский собор. Поскольку шествие при этом начиналось от Лобного места, Кремль должен был восприниматься теперь не столько как воспроизведение исторического Иерусалима, сколько как образ Нового Иерусалима – образ, где апокалиптическая идея Второго пришествия объединяется с пасхальной идеей Воскресения, обновления.

Успенский Борис Андреевич